Неточные совпадения
Мадам Шталь
говорила с Кити как с милым
ребенком, на которого любуешься, как на воспоминание своей молодости, и только один раз упомянула
о том, что во всех людских горестях утешение дает лишь любовь и вера и что для сострадания к нам Христа нет ничтожных горестей, и тотчас же перевела разговор на другое.
— Я не высказываю своего мнения
о том и другом образовании, — с улыбкой снисхождения, как к
ребенку, сказал Сергей Иванович, подставляя свой стакан, — я только
говорю, что обе стороны имеют сильные доводы, — продолжал он, обращаясь к Алексею Александровичу. — Я классик по образованию, но в споре этом я лично не могу найти своего места. Я не вижу ясных доводов, почему классическим наукам дано преимущество пред реальными.
Подвязанный чиновник, ходивший уже семь раз
о чем-то просить Алексея Александровича, интересовал и Сережу и швейцара. Сережа застал его раз в сенях и слышал, как он жалостно просил швейцара доложить
о себе,
говоря, что ему с
детьми умирать приходится.
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла в постель. Ей всею душой было жалко Анну в то время, как она
говорила с ней; но теперь она не могла себя заставить думать
о ней. Воспоминания
о доме и
детях с особенною, новою для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее мир показался ей теперь так дорог и мил, что она ни за что не хотела вне его провести лишний день и решила, что завтра непременно уедет.
— Я только одно еще скажу: вы понимаете, что я
говорю о сестре, которую я люблю, как своих
детей. Я не
говорю, чтоб она любила вас, но я только хотела сказать, что ее отказ в ту минуту ничего не доказывает.
Она попросила Левина и Воркуева пройти в гостиную, а сама осталась
поговорить о чем-то с братом. «
О разводе,
о Вронском,
о том, что он делает в клубе, обо мне?» думал Левин. И его так волновал вопрос
о том, что она
говорит со Степаном Аркадьичем, что он почти не слушал того, что рассказывал ему Воркуев
о достоинствах написанного Анной Аркадьевной романа для
детей.
Самые разнообразные предположения того,
о чем он сбирается
говорить с нею, промелькнули у нее в голове: «он станет просить меня переехать к ним гостить с
детьми, и я должна буду отказать ему; или
о том, чтобы я в Москве составила круг для Анны… Или не
о Васеньке ли Весловском и его отношениях к Анне? А может быть,
о Кити,
о том, что он чувствует себя виноватым?» Она предвидела всё только неприятное, но не угадала того,
о чем он хотел
говорить с ней.
Все эти дни Долли была одна с
детьми.
Говорить о своем горе она не хотела, а с этим горем на душе
говорить о постороннем она не могла. Она знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала мысль
о том, как она выскажет, то злила необходимость
говорить о своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
Какое они имели право
говорить и плакать
о ней? Некоторые из них,
говоря про нас, называли нас сиротами. Точно без них не знали, что
детей, у которых нет матери, называют этим именем! Им, верно, нравилось, что они первые дают нам его, точно так же, как обыкновенно торопятся только что вышедшую замуж девушку в первый раз назвать madame.
Бедная старушка, привыкшая уже к таким поступкам своего мужа, печально глядела, сидя на лавке. Она не смела ничего
говорить; но услыша
о таком страшном для нее решении, она не могла удержаться от слез; взглянула на
детей своих, с которыми угрожала ей такая скорая разлука, — и никто бы не мог описать всей безмолвной силы ее горести, которая, казалось, трепетала в глазах ее и в судорожно сжатых губах.
Лицо Свидригайлова искривилось в снисходительную улыбку; но ему было уже не до улыбки. Сердце его стукало, и дыхание спиралось в груди. Он нарочно
говорил громче, чтобы скрыть свое возраставшее волнение; но Дуня не успела заметить этого особенного волнения; уж слишком раздражило ее замечание
о том, что она боится его, как
ребенок, и что он так для нее страшен.
Он все топтался на одном месте,
говорил о француженках, которые отказываются родить
детей,
о Zweikindersystem в Германии,
о неомальтузианстве среди немецких социал-демократов; все это он считал признаком, что в странах высокой технической культуры инстинкт материнства исчезает.
Но, вспомнив
о безжалостном ученом, Самгин вдруг, и уже не умом, а всем существом своим, согласился, что вот эта плохо сшитая ситцевая кукла и есть самая подлинная история правды добра и правды зла, которая и должна и умеет
говорить о прошлом так, как сказывает олонецкая, кривобокая старуха, одинаково любовно и мудро
о гневе и
о нежности,
о неутолимых печалях матерей и богатырских мечтах
детей, обо всем, что есть жизнь.
По утрам, через час после того, как уходила жена, из флигеля шел к воротам Спивак, шел нерешительно, точно
ребенок, только что постигший искусство ходить по земле. Респиратор, выдвигая его подбородок, придавал его курчавой голове форму головы пуделя, а темненький, мохнатый костюм еще более подчеркивал сходство музыканта с ученой собакой из цирка. Встречаясь с Климом, он опускал респиратор к шее и
говорил всегда что-нибудь
о музыке.
А затем вдруг, размеренно, тусклым голосом он
говорил о запросах народной души, обязанностях интеллигенции и особенно много об измене
детей священным заветам отцов.
О Лидии она
говорила без признаков сочувствия к ней, так же безучастно произнесла и фразу
о детях, а эта фраза требовала какого-то чувства: удивления, печали, иронии.
Она казалась весьма озабоченной делами школы,
говорила только
о ней, об учениках, но и то неохотно, а смотрела на все, кроме
ребенка и мужа, рассеянным взглядом человека, который или устал или слишком углублен в себя.
Иногда, напротив, он придет от пустяков в восторг: какой-нибудь сытый ученик отдаст свою булку нищему, как делают добродетельные
дети в хрестоматиях и прописях, или примет на себя чужую шалость, или покажется ему, что насупившийся ученик думает глубокую думу, и он вдруг возгорится участием к нему,
говорит о нем со слезами, отыскивает в нем что-то таинственное, необычайное, окружит его уважением: и другие заразятся неисповедимым почтением.
— Слышали, — скажут мне, — не новость. Всякий фатер в Германии повторяет это своим
детям, а между тем ваш Ротшильд (то есть покойный Джемс Ротшильд, парижский, я
о нем
говорю) был всего только один, а фатеров мильоны.
И не напрасно приснился отрок. Только что Максим Иванович
о сем изрек, почти, так сказать, в самую ту минуту приключилось с новорожденным нечто: вдруг захворал. И болело
дитя восемь дней, молились неустанно, и докторов призывали, и выписали из Москвы самого первого доктора по чугунке. Прибыл доктор, рассердился. «Я,
говорит, самый первый доктор, меня вся Москва ожидает». Прописал капель и уехал поспешно. Восемьсот рублей увез. А ребеночек к вечеру помер.
Нехлюдов же, не
говоря о досаде, которую он испытывал за то, что зять вмешивался в его дела с землею (в глубине души он чувствовал, что зять и сестра и их
дети, как наследники его, имеют на это право), негодовал в душе на то, что этот ограниченный человек с полною уверенностью и спокойствием продолжал считать правильным и законным то дело, которое представлялось теперь Нехлюдову несомненно безумными преступным.
— Надя, мать — старинного покроя женщина, и над ней смеяться грешно. Я тебя ни в чем не стесняю и выдавать силой замуж не буду, только мать все-таки дело
говорит: прежде отцы да матери устраивали
детей, а нынче нужно самим
о своей голове заботиться. Я только могу тебе советовать как твой друг. Где у нас женихи-то в Узле? Два инженера повертятся да какой-нибудь иркутский купец, а Привалов совсем другое дело…
Федор Павлович узнал
о смерти своей супруги пьяный;
говорят, побежал по улице и начал кричать, в радости воздевая руки к небу: «Ныне отпущаеши», а по другим — плакал навзрыд как маленький
ребенок, и до того, что,
говорят, жалко даже было смотреть на него, несмотря на все к нему отвращение.
Чистые в душе и сердце мальчики, почти еще
дети, очень часто любят
говорить в классах между собою и даже вслух про такие вещи, картины и образы,
о которых не всегда заговорят даже и солдаты, мало того, солдаты-то многого не знают и не понимают из того, что уже знакомо в этом роде столь юным еще
детям нашего интеллигентного и высшего общества.
С тех пор многие годы он ни разу
о своем
ребенке не упомянул, да и Марфа Игнатьевна ни разу при нем про
ребенка своего не вспоминала, а когда с кем случалось
говорить о своем «деточке», то
говорила шепотом, хотя бы тут и не было Григория Васильевича.
— Эх! — сказал он, — давайте-ка
о чем-нибудь другом
говорить или не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли, не след таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат думай об одном: как бы
дети не пищали да жена не бранилась. Ведь я с тех пор в законный, как говорится, брак вступить успел… Как же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен я вам сказать, злая, да благо спит целый день… А что ж преферанс?
Катерина Васильевна покраснела. Ей было неприятно, что отец завел разговор
о ее чувствах. Но, кроме отцовской любви, было и другое известное обстоятельство, по которому отец не был виноват: если не
о чем
говорить, но есть в комнате кошка или собака, заводится разговор
о ней: если ни кошки, ни собаки нет, то
о детях. Погода, уж только третья, крайняя степень безресурсности.
— Да, конечно, я понимаю, к чему вы спрашиваете, —
говорит Серж, — но оставим этот предмет, обратимся к другой стороне их мыслей. Они также заботились
о детях.
— Да вы как будто сомнительно
говорите, Карл Яковлич. Вы думаете, что Катя задумчива, так это оттого, что она жалеет
о богатстве? Нет, Карл Яковлич, нет, вы ее напрасно обижаете. У нас с ней другое горе: мы с ней изверились в людей, — сказал Полозов полушутливым, полусерьезным тоном, каким
говорят о добрых, но неопытных мыслях
детей опытные старики.
— Милое
дитя мое, — сказала Жюли, вошедши в комнату Верочки: — ваша мать очень дурная женщина. Но чтобы мне знать, как
говорить с вами, прошу вас, расскажите, как и зачем вы были вчера в театре? Я уже знаю все это от мужа, но из вашего рассказа я узнаю ваш характер. Не опасайтесь меня. — Выслушавши Верочку, она сказала: — Да, с вами можно
говорить, вы имеете характер, — и в самых осторожных, деликатных выражениях рассказала ей
о вчерашнем пари; на это Верочка отвечала рассказом
о предложении кататься.
Объявили сударю (sieur) Александру Герцену,
говоря ему, как сказано в оригинале». Тут следует весь текст опять. В том роде, как
дети говорят сказку
о белом быке, повторяя всякий раз с прибавкой одной фразы: «Сказать ли вам сказку
о белом быке?»
Живо помню я старушку мать в ее темном капоте и белом чепце; худое бледное лицо ее было покрыто морщинами, она казалась с виду гораздо старше, чем была; одни глаза несколько отстали, в них было видно столько кротости, любви, заботы и столько прошлых слез. Она была влюблена в своих
детей, она была ими богата, знатна, молода… она читала и перечитывала нам их письма, она с таким свято-глубоким чувством
говорила о них своим слабым голосом, который иногда изменялся и дрожал от удержанных слез.
Он не учит
детей и не одевает, а смотрит, чтоб они учились и были одеты, печется
о их здоровье, ходит с ними гулять и
говорит тот вздор, который хочет, не иначе как по-немецки.
— Итак, на том и останется, что я должен ехать в Вятку, с больной женой, с больным
ребенком, по делу,
о котором вы
говорите, что оно не важно?..
И что,
говоря о возвращении
детей и
о участи брата, нельзя не вспомнить благородного поведения сестер Ивашева.
Мы встречали Новый год дома, уединенно; только А. Л. Витберг был у нас. Недоставало маленького Александра в кружке нашем, малютка покоился безмятежным сном, для него еще не существует ни прошедшего, ни будущего. Спи, мой ангел, беззаботно, я молюсь
о тебе — и
о тебе,
дитя мое, еще не родившееся, но которого я уже люблю всей любовью матери, твое движение, твой трепет так много
говорят моему сердцу. Да будет твое пришествие в мир радостно и благословенно!»
Говорят: посмотрите, как
дети беспечно и весело резвятся, — и отсюда делают посылку к их счастию. Но ведь резвость, в сущности, только свидетельствует
о потребности движения, свойственной молодому ненадломленному организму. Это явление чисто физического порядка, которое не имеет ни малейшего влияния на будущие судьбы
ребенка и которое, следовательно, можно совершенно свободно исключить из счета элементов, совокупность которых делает завидным детский удел.
Дешерт был помещик и нам приходился как-то отдаленно сродни. В нашей семье
о нем ходили целые легенды, окружавшие это имя грозой и мраком.
Говорили о страшных истязаниях, которым он подвергал крестьян.
Детей у него было много, и они разделялись на любимых и нелюбимых. Последние жили в людской, и, если попадались ему на глаза, он швырял их как собачонок. Жена его, существо бесповоротно забитое, могла только плакать тайком. Одна дочь, красивая девушка с печальными глазами, сбежала из дому. Сын застрелился…
Между тем далекие события разгорались, и к нам, точно порывами ветра, стало заносить их знойное дыхание. Чаще и чаще приходилось слышать
о происшествиях в Варшаве и Вильне,
о каких-то «жертвах», но старшие все еще старались «не
говорить об этом при
детях»…
Да и ты, молодец,
говорю, ты подумай-ко: по себе ли ты березу ломишь?» Дедушко-то наш
о ту пору богач был, дети-то еще не выделены, четыре дома у него, у него и деньги, и в чести он, незадолго перед этим ему дали шляпу с позументом да мундир за то, что он девять лет бессменно старшиной в цехе сидел, — гордый он был тогда!
— Уйди, — приказала мне бабушка; я ушел в кухню, подавленный, залез на печь и долго слушал, как за переборкой то —
говорили все сразу, перебивая друг друга, то — молчали, словно вдруг уснув. Речь шла
о ребенке, рожденном матерью и отданном ею кому-то, но нельзя было понять, за что сердится дедушка: за то ли, что мать родила, не спросясь его, или за то, что не привезла ему
ребенка?
Теперь я снова жил с бабушкой, как на пароходе, и каждый вечер перед сном она рассказывала мне сказки или свою жизнь, тоже подобную сказке. А про деловую жизнь семьи, —
о выделе
детей,
о покупке дедом нового дома для себя, — она
говорила посмеиваясь, отчужденно, как-то издали, точно соседка, а не вторая в доме по старшинству.
Сахалинские
дети говорят о бродягах, розгах, плетях, знают, что такое палач, кандальные, сожитель.
О таких случаях, как доктор, кладущий в околодок сапожника под видом больного, чтобы тот шил для его сына сапоги, или чиновник, записывающий к себе в прислуги модистку, которая шьет даром на его жену и
детей, —
о таких случаях
говорят здесь как
о печальных исключениях.]
Удивленная мать с каким-то странным чувством слушала этот полусонный, жалобный шепот…
Ребенок говорил о своих сонных грезах с такою уверенностью, как будто это что-то реальное. Тем не менее мать встала, наклонилась к мальчику, чтобы поцеловать его, и тихо вышла, решившись незаметно подойти к открытому окну со стороны сада.
На следующий день, сидя на том же месте, мальчик вспомнил
о вчерашнем столкновении. В этом воспоминании теперь не было досады. Напротив, ему даже захотелось, чтоб опять пришла эта девочка с таким приятным, спокойным голосом, какого он никогда еще не слыхал. Знакомые ему
дети громко кричали, смеялись, дрались и плакали, но ни один из них не
говорил так приятно. Ему стало жаль, что он обидел незнакомку, которая, вероятно, никогда более не вернется.
Мать не знала, в чем дело, и думала, что
ребенка волнуют сны. Она сама укладывала его в постель, заботливо крестила и уходила, когда он начинал дремать, не замечая при этом ничего особенного. Но на другой день мальчик опять
говорил ей
о чем-то приятно тревожившем его с вечера.
— Да,
о ней я думал в этом случае не менее, чем
о нем, —
говорил старик сурово. — Подумай, ведь она еще
ребенок, не знающий жизни! Я не хочу верить, что ты желала бы воспользоваться неведением
ребенка.
— У меня там, —
говорил Ипполит, силясь приподнять свою голову, — у меня брат и сестры,
дети, маленькие, бедные, невинные… Она развратит их! Вы — святая, вы… сами
ребенок, — спасите их! Вырвите их от этой… она… стыд…
О, помогите им, помогите, вам бог воздаст за это сторицею, ради бога, ради Христа!..
—
О,
дитя мое, я готов целовать ноги императора Александра, но зато королю прусскому, но зато австрийскому императору,
о, этим вечная ненависть и… наконец… ты ничего не смыслишь в политике!» — Он как бы вспомнил вдруг, с кем
говорит, и замолк, но глаза его еще долго метали искры.